Жизнь и приключение в тайге - Страница 24

5

Приведенные в предыдущих главах наблюдения и замечания, конечно, не охватывают всех сторон таланта В. К. Арсеньева и особенностей его стиля; такая задача должна составить предмет особого специального исследования. Данные же замечания имели целью показать ряд ярких и характерные примеров, как органически сочетались в творчестве В. К. Арсеньева ученый-натуралист и художник. Выдающийся писатель, мастер художественного слова, В. К. Арсеньев прежде всего превосходный и тонкий наблюдатель естествоиспытатель, сочетающий внимательность и зоркость ученого с чуткостью художника. Поэтому совершенно очевидно, как глубоко неправильно отнесение арсеньевских «Путешествий» к литературно-художественным или беллетристическим произведениям. Книги В. К. Арсеньева, так же как и книги его великого предшественника Н. М. Пржевальского, являются безусловно памятниками научной литературы и как таковые должны рассматриваться и изучаться.

«Путешествия» В. К. Арсеньева уже потому не могут рассматриваться как произведения исключительно (или хотя бы даже преимущественно) литературно-художественные и беллетристические, что в них нет основного признака беллетристической литературы — свободного вымысла. Следует глубже вдуматься в то определение таланта В. К. Арсеньева, которое сделал A. М. Горький. Как нужно понимать его замечание, что B. К. Арсеньеву «удалось объединить в себе Брэма и Купера»? Не означает ли названное в этой связи имя знаменитого американского романиста подчеркивания в творчестве Арсеньева именно беллетристического начала. Нам кажется, для такого вывода нет достаточных оснований. Брэм упомянут Горьким как один из самых замечательных изобразителей мира природы, но А. М. Горький не сумел найти аналогичное имя писателя-этнографа. Действительно, среди этнографов всего мира нельзя назвать писателя, который в этнографической литературе занимал бы такое же место, как Брэм в естественно-исторической. Таких писателей нет. Поэтому Горький привел имя писателя, в романах которого большое место занимают этнографические моменты. Имя Купера естественно возникало рядом с именем Арсеньева и потому, что вполне закономерно сближались и имена основных героев повествований того и другого: Дерсу Узала у Арсеньева и Натаниэль Бумбо («Следопыт») у Купера. Да Арсеньев и сам назвал это имя, характеризуя Дерсу. Но Горький тут же делает знаменательную ого

ворку: «Гольд написан Вами отлично, — пишет он, — для меня он более живая фигура, чем «Следопыт», более художественная» . Смысл этих слов вполне понятен: Горький указывает на иное качество образа Дерсу, делающее для него этот образ живее, а потому и «художественнее» соответственного образа американского романиста. Алексей Максимович отчетливо понял реальную основу образа Дерсу, что и подчеркнул своим

противопоставлением. Куперовского «Следопыта» как таково го, то есть как реального человека, которого звали Натаниэлем и который совершил все те поступки, которые описаны в романе, и сказал все те слова, которые вложил в его уста автор, никогда не существовало. То, что рассказывает о своем герое Купер, не адекватно подлинной действительности, но является художественным обобщением ее. Не было именно этого «Следопыта», но существовал кто-то похожий на него, существовали другие, сходные с ним по характеру и образу жизни люди, которые и послужили писателю материалом для создания того привлекательного образа, которым он обессмертил свое имя. Но Дерсу Арсеньева — фигура не выдуманная, а конкретная; в повествовании о нем нет вымысла и фантастики; речи Дерсу — его подлинные речи и совершенные им поступки — действительно существовавшие факты. Горький, кстати, никогда не именовал Арсеньева «русским Фенимором Купером», как, якобы по Горькому, иногда «величают» писателя. Наоборот, Горький очень настойчиво подчеркивает документальность книг В. К. Арсеньева: их «несомненную и крупную» «научную ценность»; он был восхищен и увлечен не какими-то беллетристическими качествами книг Арсеньева, по их живой правдой и «изобразительной силой» их автора. Дерсу написан с таким мастерством и силой, что производит впечатление обобщенного художественного образа. Поэтому в мировой литературе образ Дерсу действительно занял место рядом с куперовским «Следопытом», значительно превосходя его, однако, жизненной правдой изображения. Оба эти образа обладают огромной впечатляющей силой, оба служат замечательными художественными обобщениями, но Купер достиг этой цели средствами писателя-романиста, Арсеньев — средствами писателя-этнографа. И в этом сущность того исключительного — единственного и неповторимого — положения, какое занимает в этнографической литературе В. К. Арсеньев.

Нет никаких оснований и для романтической стилизации самого Арсеньева, которая, к сожалению, нередко встречается в различных критических очерках и мемуарной литературе о нем. Таким мечтателем-романтиком изображает В. К. Арсеньева писатель В. Лидин, книги же его характеризует как «романтические мечты о тайге». В нарочито романтической интерпретации воспроизводит он и свою беседу с путешественником. «Видите ли, — сказал В. К. Арсеньев, — мне в моей работе, то есть работе писателя, всегда помогало то, что я по обязанности должен был вести дневник экспедиции. А дневник, — он слегка улыбнулся, как бы извиняясь в слабости своей романтической натуры, — это и облака, и природа, и облик тайги… ведь, в ней каждое растение особенное. Ну, а из всех этих наблюдений потом при обработке оказывается сложилась книга» .